Изгнание начинается с ножниц

Когда израильские военные приказали нам эвакуироваться на юг, я обстригла себе волосы.

Когда я сказала моей маме, Хадии, что я хочу отрезать волосы, она не посмотрела на меня, даже не прекратила собирать вещи в чемодан.

«Иди, отрежь», – процедила она.

Ее голос был острым, резким, как ножницы.

Моя сестра, 36-летняя Басма, встала за мной, взяв копну моих длинных волос в руки. Я отрастила их до талии – это была корона, которую я носила годами. Она медленно, бережно расчесывала их, распутывая все колтуны, и сердце проникалось скорбью.

Уже несколько месяцев как режим прекращения огня коллапсировал в марте, и я обещала себе: если будет хоть малейший шанс на успех переговоров, я не трону свои волосы. Каждый вечер я открывала Телеграм и скроллила новости, ища повод сохранить их. Каждое утро я не находила ни намека на это.

Зубы расчески рассекали мои волосы. На мгновение я представила себе, что завтра мы по-прежнему дома, моя сестра заплетала мне волосы. Но запах порока и дыма, наполовину собранные сумки в углу комнате в доме дяди моего шурина в Ар-Римале – где нашли убежище многие наши родственники – напомнили мне, что это не ежедневная приятная рутина, а прощание.

Она затянула волосы в тугую косу, ее пальцы скользили по ним, как будто связывая воспоминания в нити. Когда она стянула концы и положила косу мне на спину, ее руки застыли. Она колебалась.

«Какая потеря», – прошептала она.

Ножницы сверкнули.

«Отрежь их», – сказала я, – «я не буду о них жалеть».

Чирк.

60 сантиметров памяти

Шестьдесят сантиметров упали на пол. Коса соскользнула с моей головы в ладонь сестры, а мелкие обрезки завились на полу, как маленькие черные вопросительные знаки.

Спустя несколько дней, когда мы готовились уходить, другая моя сестра, 34-летняя Асма, шепнула мне:

«Они говорят, что волосы хранят в себе память. Это коса полнится ими. Твои волосы отрастут, но в них не будет памяти».

Я положила косу в маленький пакет. В зеркале я увидела незнакомого человека. Голый затылок, пустое выражение лица.

Мы продолжали собираться в тишине. Рубашки сложены. Бумаги спрятаны. Ботинки рассованы по углам чемодана.

Когда я застегнула молнию на сумке, коса была похоронена внутри: тихо запечатанная часть меня, которую я прихватила с собой в мое изгнание.

23 сентября мы всей компанией прошли пешком более 25 тысяч шагов – у моей сестры есть приложение для их подсчета – или более пяти часов, пока не достигли Дейр аль-Балаха.

Наша группа состояла из двух молодых мужчин (моего двоюродного брата и шурина), восьми детей и пятерых женщин.

За спиной у меня был розовый рюкзак с моим ноутбуком и зарядками. В руке я держала горшок с базиликом. Я отказалась погрузить ее в грузовик с другими нашими вещами, ибо боялась, что он завянет. Горшок был тяжелым, но всякий раз, когда я смотрела на него, это давало мне мотивацию идти дальше.

Кто-то из прохожих пробормотал: «Беглецы» – этот уничижительный оборот стал все более распространен в Газе во время геноцида применительно к тем, кто ищет безопасности на юге.

Подъехал водитель, предложив забрать пятерых – всего лишь по $9 с каждого – примерно за 15 минут езды.

Мы стояли на дороге, замешкавшись перед выбором. И тут мы увидели, что арендованный нами грузовик проколол шину и вынужден был повернуть назад. Мой шурин тоже выдвинулся назад, чтобы найти другой грузовик, который мог бы перевезти наши вещи.

Поэтому мы посадили детей в машину вместе с их мамой, настояв, что они должны поехать. Оставшиеся из нас остались стоять на раскаленной дороге, глядя, как она уносит от нас часть нашей семьи. Нас осталось пятеро: четыре женщины и мой двоюродный брат, 21-летний Ахмад.

Смех как защита

Когда мы брели, молодой человек, сидевший на грузовике, посмотрел на меня со снисхождением:

«О Аллах, какой позор», – бросил он нам в лицо.

Это был позор – он не ошибся. Но я не терплю снисходительного тона. Мы под палящим солнцем вот уже несколько часов, однако это не мешало нам смеяться.

Мы смеялись всю дорогу, все пятеро. Мы смеялись так громко, что встречавшиеся нам прохожие тоже начинали смеяться в ответ на наш смех. Мы высмеивали и находили во всем нечто забавное на протяжении всего нашего пути.

Мы высмеивали политиков и лозунги, шутили по поводу курицы и еды, и о том, как продавцы фиников обманут нас.

«Почему я», – со смехом говорила моя двоюродная сестра, 14-летняя Рама, – «почему я, которая красивее Анджелины Джоли, иду униженная под солнцем, по этим ужасающим улицам?»

Мы смеялись над самодельными масляными и дизельными горелками, над теми, кто сжигает пластик, чтобы получить топливо, от дыма которого мы чуть не задохнулись. Мы смеялись в голос, когда кто-то из нас сказал: «Не переживайте, в Газе по-прежнему хорошо. Не уезжайте».

Мы смеялись до такой степени, что уже не могли дышать.

Море

Море в Газе всегда будет обладать для нас целительной силой.

Мы знали, что путь по побережью до Дейр аль-Балаха будет для нас меньшим бременем. Мы сняли обувь и носки и зашли в воду по щиколотку.

От первого касания моря я закричала от удовольствия, как будто вода забрала тяжесть у моих ног. Все эти месяцы я ходила, убегала, ждала. Но море знало. Море вымыло это из меня.

Я зашла в воду уже по колену. Звук волн перекрывал все остальное: не было слышно ни бомб, ни дронов, ни стрельбы. Только мы и море.

На мгновение это показалось рекламной паузой во время геноцида. Его приостановкой. Отсрочкой.

Мы наклонились и стали собирать ракушки, которые были для нас словно драгоценности. Ахмад осторожно поднял медузу, ее тело было мягким и полупрозрачным в его руках. Он даже поймал маленького краба, но затем нежно выпустил его обратно в воду: это было напоминанием, что жизнь здесь все-таки упорно продолжалось.

Море раскрыло перед нами свои руки. Оно несло нас. Выйдя на берег, мы присели, к нашей коже прилипла соль. Мы ели сухой хлеб, передавая друг другу его и воду – менее половины бутылки на всех пятерых.

Но нам этого было достаточно. Потому что в тот момент море накормило нас чем-то большим, нежели еда.

Мы ненадолго забыли о том, что мы эвакуируемся.

Мы были просто живыми.

Ожидание конца

Достигнув Дейр аль-Балаха, мы никак не могли там обосноваться. Воздух был неспокойным, как будто все вокруг затаило дыхание. В Телеграм-каналах и на Фейсбуке* (запрещен в России) были сообщения про новые переговоры о прекращении войны: постоянные апдейты, известия и слухи, распространявшиеся среди людей, которые не очень им верили, но не переставали их проверять.

Я пережила свое первое перемещение здесь, в Дейр аль-Балахе. Оно длилось почти восемь месяцев. Я знала здесь каждую улицу, каждый маленький магазинчик. Но время здесь ощущалось по-другому. Как только я шла, чтобы найти где-то интернет, что-то внутри меня сжималось. Что-то душило меня, как будто сам город выталкивал меня. В голове крутилась мысль: «Я хочу домой».

И где-то глубоко внутри начала теплиться хрупкая надежда. Может, на этот раз артиллерия замолкнет, может, на этот раз небо будет спокойным.

Что бы мы ни пытались сделать – утрамбовывать землю вокруг палаток, или думать, не сменить ли клочок земли, который мы арендовали за $120 в неделю, потому что почва там мокрая и скользкая – мы продолжали надеяться, что мы скоро вернемся домой, и что геноцид закончится.

Режим прекращения огня был объявлен 9 октября. На следующий день мы с семьей вернулись на север в Ар-Рималь в квартиру, которую мы там снимали. Через несколько дней я посмотрела на себя в зеркало. Мои волосы еще даже и не начали расти, и я пожалела о том, что сделала. Я говорила, что не жалею, но это было не так. Та коса несла в себе память о целых годах, которые состояли из обычных дней, наполненных смехом, солнцем и запахом дома. Я отрезала ее, чтобы выжить, но выживание имеет свою цену.

Мои волосы снова отрастут. И Газа снова оживет. Но ни я, ни она не забудем звук ножниц или бомб.

Исраа Ассикали, публицистка и переводчица из Газы

На фото: автор

The Electronic Intifada