Золотые знамена Сопротивления (из романа Анастасии Фатимы Ежовой)

В аэропорту Бейрута на Хусейна дохнуло крепким запахом алкоголя из Duty Free. Это был мерзкий, резкий запах, от которого голова тут же налилась чугунной болью. В зоне прилетов большого, серого, неуютного аэропорта его встретил друг из Хизбаллы – Али, грузный, круглый и добрый. С густой черной бородой, в очках, он чем-то напоминал Муртазу Мутаххари и сейида Хасана Насруллу одновременно.

Хусейн вышел из аэропорта во влажную, пропитанную солоноватым бризом бейрутскую жару, и ощутил этот неповторимый аромат – аромат страны Сопротивления, сотканный из запаха соленых волн, кальянов, кедров и ярко-пунцовых бугенвиллий. Прямо перед ним красовался изумрудный плакат с портретами героев и командиров-мучеников Хизбаллы – сейида Аббаса аль-Мусави, шейха Рагиба Харба и Имада Мугнии.

Хусейн любил Хизбаллу до приятной, щемящей боли в сердце, до одури, до экстатического безумия, до спазмов страждущей мученичества души. Эти лица, эти желтые флаги задавали ему один из магистральных смыслов существования. Да, был Харам Фатимы Маасуме (мир ей) в Куме, был Джамкаран, был Мешхед, была Кербела – все это родное, изъезженное, исхоженное, намоленное. Но Хизбалла с ее залихватским героическим драйвом вызывала у него особое восхищение. Здесь, у подножия бейрутской Дахии, сам воздух был заряжен отчаянным героизмом, жаждой воли, романтикой борьбы, автоматными очередями, трепетом золоченых флагов на безудержном ветру, который пах порохом, морем и кровью мучеников. Хусейн был готов целовать этот воздух, эту землю, рождающую героев. Здесь жажда жизни острым клинком сходилась с жаждой смерти, как огненно-желтый флаг – с черными чадрами ливанских шииток, здесь веселье лилось рекой под портретами молодых красивых мужчин, пожертвовавших жизнями на пути к Аль-Кудсу. Здесь было свободно и легко. Здесь люди были прямыми, открытыми, без экивоков, без двойной жизни и хитроподвыпернутого иранского тааруфа, громоздкой конструкцией давящего на грудь. Здесь все были братьями, боевыми товарищами, друзьями, готовыми отдать друг другу все. Война, чудовищная, кровавая и жестокая, сделала этих людей сплоченными, радушными и сердечными, готовыми с открытыми руками и открытой душой прийти на помощь любому, кто в этом нуждался. И Хизбалла, победоносная боевая организация, была не только военной структурой, но и общественно-политическим движением, которое строило школы, университеты, больницы, спортзалы, рестораны, пляжи для простых ливанцев – не только шиитов, но и людей других конфессий.

Как и его ливанские друзья, Хусейн со всей искренностью любил лидера Хизбаллы, сейида Хасана Насруллу, – человека с умными черными глазами и обаятельной улыбкой, который жестким и добрым взглядом смотрел с каждого балкона, с каждого столба, с каждого прилавка, с каждой стены, пока в воздухе реяли изодранные на ветру солнечно-желтые хизбаллинские флаги.

– Мы поедем в Млиту, – сказал Али, – в музей боевой славы Сопротивления. А потом на границу с оккупированной Палестиной.

На юг! К границе! У Хусейна перехватило дух. Он бывал здесь только в Бейруте, на пропалестинских конференциях, помпезных и громогласных, бездарных и ни к чему не ведущих. Как-то раз он приехал на хизбаллинскую конференцию и ощутил разницу: все говорилось строго по делу. Конференция проходила в пятизвездочном отеле в этническом стиле, где каждая комната была выдержана в стилистике той или иной арабской страны. Это была безумно интересная концепция, и Хусейн нигде в мире не видел подобного. На конференции он познакомился с Али, образованным, но простым в общении и деловым мужиком, контакт с которым сразу задался. Али учился и преподавал в местной шиитской семинарии, и одновременно был политологом, получив еще и светское образование – но это не сделало его ни высокомерным снобом, ни пафосным позером, ни брезгливым интеллигентом. Это был человек из народа, из южноливанской деревни, который появился на свет вместе с Хизбаллой и не мыслил себя в отрыве от движения.

Хусейн открыл окно и подставил свою руку бризу. Ветер бил в лицо мощной струей, а по обочинам развевались золотые знамена. Из динамиков лилась зажигательным потоком удалая ливанская дабка – «йа джнуби, йа джнуби». В голове Хусейна крутились мысли: как эти безбашенные молодые люди поднялись, организовались, вооружились и победили в нищем, разрушенном, обездоленном, неприкаянном южном Ливане, где не было даже электричества, а шиитам было законодательно запрещено поступать в университеты? Это какую же надо было иметь смелость, отчаянность, дерзость, полное отсутствие страха смерти и желание действовать на максималках? Для него это было такое же чудо, как Исламская Революция, после которой мальчики-басиджи и ксировцы отразили нашествие Саддама, которое поддерживал весь Запад во главе с США. Но басиджевская эстетика 1980-х была пронзительно трагической, как военная музыка Ахангарана, а культура ливанской Хизбаллы была солнечной, бравурной, искрящейся радостями жизни, а мученическая смерть воспринималась как еще большая радость и восхождение человеческого духа к сияющим небесным чертогам.

Али, меж тем, говорил, говорил, говорил. Он рассказывал про историю Ливана, историю Хизбаллы, жизнь сейида Насруллы, исламское право, актуальную политику и движения Сопротивления. Слушать его было невероятно интересно, ведь его суждения обо всем перечисленном были абсолютно не шаблонны. Умный и веселый, умеющий пошутить, он знал, чем и как развлечь гостя по дороге на юг.

Побывав во Млите, посмотрев военную хронику под воодушевляющую боевую музыку, полюбовавшись на ржавый остов Меркавы, лежащей брюхом и покореженными гусеницами вверх, полазив по тоннелям и побродив по лесам, где воспроизводились сцены сражений, они рванули к границе. Хусейн, впечатленный тем, как из тоннеля вдруг начали раздаваться мерные звуки до боли знакомых ему шиитских молитв, предвкушал еще более острые ощущения.

«Иностранцам сюда можно по особому разрешению, но в этом бюрократическом государстве ты будешь получать его месяц», – рассмеялся Али, – «просто не говори на английском, когда мы будем проезжать через КПП. Ты в стране Хизбаллы, можешь ни о чем не волноваться».

Дело попахивало восхитительным авантюризмом и упоительными приключениями. Они помчали в сторону оккупированной Палестины по дороге, усеянной машинами ЮНИФИЛ и противотанковыми ежами. Было весело и до приятного страшно.

Граница была огорожена стеной с колючей проволокой, на которой были начертаны граффити в поддержку Палестины, но была там и смотровая площадка, с которой открывался вид на синеющие в облаках оккупированные Голанские высоты. С огромного портрета сейид Хасан Насрулла взирал на захваченные Израилем земли со все той же победной обворожительной улыбкой. К Али и Хусейну подошел юнифиловец в голубой каске.

– Братья, я индонезиец, я мусульманин, я за вас. Пожалуйста, не делайте фото, это нельзя, –взмолился узкоглазый паренек с высокими скулами и золотисто-оливковой кожей.

– Сынок, – Али добродушно похлопал юнифиловца по плечу, – мы на своей земле. Что хотим, то на ней и делаем.

По рыже-глиняной дороге промчался цахаловский патруль. Хусейн повернулся к Голанам спиной и стал позировать Али с палестинским флажком. Индонезиец был в ужасе, что им всем сейчас снесут башку из автоматов. Хусейн и Али расхохотались, увидев его перепуганное лицо.

Сев в машину, они поехали к друзьям Али в одну из южноливанских деревень с труднопроизносимым для Хусейна наименованием. Кфар-Тибнит – кажется, так это называлось.

– Это наш брат из Сопротивления, – сказал Али, – три его сына стали шахидами – двое во время Июльской войны 2006-го, один в Сирии. У него остались двое сыновей и дочка, Батуль. Очень славная девочка.

– Брат, я не верю своему счастью, – отозвался Хусейн, – это все как в книжке! Как будто все это не наяву. Скажи, мы поедем к могиле сейида Аббаса?

– Мы пообедаем у друзей и отправимся туда вместе, – обещал Али.

У дома сейида Мохсена с красной черепичной крышей располагалась летняя веранда с видом на покрытую синевой долину, над которой возвышались темно-зеленые горы. Стол был заставлен вкуснейшей ливанской снедью – хумусом с оливковым маслом, мутаббалем с гранатовыми зернами и баклажанами, хлебом-заатаром с тмином и сыром, салатами фаттуш и таббуле, куриной печенью в гранатовом соусе, кеббе – хрустящими пирожками с сыром, зеленью и прочими начинками. Сейид Мохсен, солидный полный мужчина с седой бородой, принялся раскуривать вместе с другими мужчинами терпко-пряные кальяны с дымом, чуть пахнущим спелыми фруктами. Жена сейида Мохсена и его дочь в глухих черных чадрах принесли крепкий чай с корицей и кофе с кардамоном.

– Посиди с нами, Батуль, – сказал сейид Мохсен.

«Ты тоже останься с нами, Фатима», – попросил он жену.

Батуль присела с необыкновенной грацией и достоинством, подобрав полы своей широкой черной ливанской чадры, которую здесь называли абейей. Из-под надвинутого прямо на брови черного платка виднелось нежно-белое девичье личико. Оно было совсем детским, с аккуратным носиком, милыми пухлыми губами, маленькое и свежее, без тени косметики. Она была похожа на хрупкого котеночка, присоседившегося пить молоко.

– Моя дочь оканчивает школу и хочет поступать в университет, быть клиническим психологом, — с гордостью промолвил сейид Мохсен, – мой сын Ибрахим уже отучился в России, стал врачом-стоматологом, живет в Бейруте. У нас вся семья – это медики. И Батуль тоже выбрала специальность, смежную с медициной.

Ибрахим, приятный молодой человек с аккуратной бородкой, приветливо улыбнулся Хусейну. Это была такая не натужная, не дежурная улыбка, что Хусейн вмиг почувствовал себя расслабленным.

– Так много людей после войны страдают посттравматическим стрессовым расстройством, тревогой, депрессией, – пояснила Батуль, – я искренне хочу помогать людям. Не только таблетками, как психиатры, но и разговорной терапией. Я много про это читаю. Я думаю, что буду полезна своему народу. Люди, потерявшие дома, раненые, которые остались без рук, ног и глаз и не могут принять того, что не стали шахидами, нуждаются в помощи. Можно дать им антидепрессанты, и симптомы уменьшатся, но им нужно кому-то выговариваться, получать тепло и поддержку. В этом я вижу свою задачу.

Несмотря на всю девичью скромность, Батуль оказалась весьма бойкой и умной барышней. Она живо участвовала в беседе, обсуждала политику, последние новости, медицину, смеялась и кидала куски хлебушка проворным подоспевшим котикам.

 Хусейна все больше восхищала ее открытость, ее недетский ум, ее непосредственность, ее чувство юмора, ее живость в сочетании с самым строгим черным хиджабом, какой он только видел. Казалось бы, Батуль была полной противоположностью Фереште с ее жгуче-красными губами и непокорными черными локонами, выбивающимися из-под платка. Фереште была тяжелая, драматичная, она вся состояла из контрастов, резких переходов из эйфории в глубокий всепоглощающий трагизм – а Батуль была легкая, Батуль была воздушная, Батуль была солнечная, как золотые флаги и радостные марши Хизбаллы. Батуль была устремлена вверх, к высокому прозрачному небу, к листве, шелестящей над благословенной страной Сопротивления. В ее обществе Хусейн вдруг почувствовал незамутненную радость и ясность существования, успокоение и забвение всех печалей.

Его вдруг осенило – это она, девушка, которая станет его женой.

Из романа Анастасии (Фатимы) Ежовой