Свадьба в Кербеле (из романа Анастасии-Фатимы Ежовой)

Хусейн и Батуль начали переписываться – не только в вотсапе и телеграме, но и через электронную почту. Их общение не сводилось к смайликам и сердечкам. Они беседовали обо всем – о жизни, об учебе, о религии, о прочитанных книгах, о политике. И, только придя на работу, Хусейн бросался читать ее письма, лишь завидев в почте ее имя и ее аватарку с милым котеночьим личиком.

Чтобы все было халяльно и пристойно, они заключили временный брак на общение. Батуль присылала свои домашние фотографии без платка – у нее были длинные, вьющиеся, каштановые волосы. Хусейну она казалась очень симпатичной. Но было нечто более важное – ему было интересно. Это было погружением в мир Хизбаллы, манящий и завораживающий. Батуль снимала милые рилсы, показывала быт, рассказывала, как они живут. Хусейн был горд тем, что ему оказали такое доверие, впустив в столь закрытый и законспирированный круг. И он мечтал породниться с этими людьми, врасти в эту почву, напитаться ее смыслами. Плоть от плоти Ирана, всем своим существом любивший Исламскую Республику, он исступленно тянулся к крошечной средиземноморской стране с ее серпантинами и героической романтикой. Его притягивало к Ливану, словно персидского поэта к метафорической возлюбленной. Он понимал шахида Чамрана, который бросил престижную карьеру физика в США, распродал все имущество и устремился туда, в южный Ливан, учить детей из обездоленных семей и создавать боевые отряды движения «Амаль».

Помимо Сопротивления, у Хусейна и Батуль оказалась еще одна общая страсть – русская литература. Батуль писала ему, что в Ливане стараниями Хизбаллы издали полное собрание сочинений Достоевского. Впрочем, подобно Рахбару, Хусейн больше предпочитал Толстого и Шолохова. И обоим нравилась «Мать» Горького. В письмах они и делились мыслями – о смыслах, о персонажах. Они могли говорить об этом до бесконечности.

Через пять лет после знакомства, когда Батуль окончила бакалавриат по своей клинической психологии и начала бегло говорить на фарси, который она прилежно изучала все эти годы, встал вопрос о постоянном браке. В Ливане было не принято тянуть с такими вещами, рассусоливая все на несколько долгих лет, но Хусейн как истинный иранец хотел узнать Батуль получше, понять, что она представляет собой как человек, как личность, и каковы ее ценности; увидеть, как она реагирует в разных ситуациях, какие книги читает, какие фильмы смотрит, к чему стремится. Кроме того, нужно было накопить на съемное жилье, все подготовить для совместной жизни. Все это было не так просто и не требовало спешки, хотя Батуль, южная и горячая ливанка, вся изводилась, с нетерпением ожидая, ну когда же они наконец-то поженятся – ведь, в конце концов, она могла учиться и в Иране.

Но Хусейн медлил. Образ Фереште все больше тускнел, но иногда становился вновь ярким – это были волны, это были вспышки, от которых его разрезало острой и пронзительной болью. Иногда ему казалось, что он забыл ее, иногда память о ней начинала терзать его – а временами он думал, что все это глупости, и испытывал все большую нежность и теплоту к Батуль.

На шестом году их помолвки фигура Фереште окончательно поблекла, а Батуль стала по-настоящему родным человеком. В 2024 году Хусейн наконец-то решился на женитьбу.

Они захотели сочетаться браком в Кербеле по окончанию марша Арбаин – всемирного шиитского шествия от гробницы Имама Али в Наджафе до святых мавзолеев Имама Хусейна и Абу-ль-Фадля Аббаса (мир им) в Кербеле, приуроченного к сороковинам Ашуры. На этот пеший ход слетались шииты изо всех стран мира, от Ирана и Ливана, Йемена и Бахрейна до африканских стран, стран Европы и СНГ. Огромная масса людей – около 20 миллионов – гордо шла около 78 км, неся в руках красные, черные, зеленые знамена, символику движений Оси Сопротивления, портреты ее лидеров и мучеников. Вдоль дороги выстроились палатки, где иракцы бесплатно предлагали паломникам горячую еду, воду и чай – вкуснейший терпко-сладкий иракский чай, крепкий, как чифирь. И Батуль с Хусейном пошли вместе с этим потоком, пережидая невыносимый иракский сентябрьский зной в мукебах – специальных шатрах для отдыха паломников, и выдвигаясь в путь с заходом солнца. В мукебах было прохладно от кондиционеров, во многих из них были цивильные туалеты и души, а потому там можно было с комфортом отдохнуть и выспаться днем. Хусейн был охвачен энтузиазмом – все это напоминало ему военную кампанию: сон в палатке на полу, аскетичная жизнь в походных условиях, тяготы пути. Для Батуль это было чуть трудновато, но она стойко вышагивала со своим черным рюкзаком за спиной, на который был заботливо приколот портрет Рахбара и куфийский платок в черно-зеленую клетку.

В Кербеле у них был забронирован отель Фаези – симпатичная иранская гостиница, где была уютная и привычно-родная обстановка. Расположившись и покидав вещи, Хусейн и Батуль направились прямиком к Бейне-ль-Харамейн.

Подступы к священному комплексу были полны людей – паломники шли плотным потоком, спина к спине, плечом к плечу, гусиным шагом, боясь потерять членов своей группы. Хусейн обхватил Батуль сзади, прижавшись к ее рюкзаку, чтобы она не ускользнула из вида. В такой толпе потеряться было расплюнуть. А по краям улицы высились все те же палатки с едой, соком, чаем и водой в пластиковых коробочках. Все это радушные иракцы раздавали бесплатно. И все бесконечно пили эту воду, ибо было удушающе жарко – Хусейн сказал, что их как будто засунули в финскую сауну. И это вечером, когда солнце уже заходило! Днем же вообще было за 50, и эта жара сжигала, железным обручем давила на голову, вызывая нестерпимую, гулкую, пульсирующую боль.

Наконец приблизились очертания мавзолея. Оба храма и пространство между ними – Бейне-ль-Харамейн – были подсвечены красным, и каллиграфические надписи на черном смотрелись необыкновенно красиво. Это была сложная игра контрастных цветов – красного, черного, желтого, зеленого – а венчали это все два гигантских золотых купола. Все это пространство было заполнено пересекающимися потоками людей, и служители Харама с пушистыми цветными опахалами кричали на гортанном арабском: «Харакят! Харакят!» («Двигайтесь, двигайтесь!») – и люди проворно передвигались, чтобы не возникло давки. Повсюду были люди в черном, повсюду развевались знамена, повсюду звучала надрывно траурная музыка и такая родная для Хусейна персидская речь, а по громкоговорителю на фарси звучали объявления для потерявшихся ага и ханум.

В движущихся потоках паломников нельзя было прикорнуть хоть куда-то, невозможно было пройти внутрь, к гробницам. Но Батуль захотела во что бы то ни стало прочитать Зиярат Ашура. Хусейн нашел место рядом с книжным магазинчиком, и тут они вспомнили, что забыли книги с дуа и зияратами в номере. Хусейн тут же заскочил в книжную палатку и купил трогательно маленькую книжицу, помешающуюся в миниатюрную сумочку Батуль, которую она тесно прижимала к себе под чадрой.

Взявшись за руки, они смотрели на купол Харама Имама Хусейна (мир ему) на фоне лилового, темнеющего неба, и он казался не золотым, а алым, словно огромное красное солнце. Багровая вязь на черном приковывала взгляд, утопающий в закате мавзолей гипнотизировал так, что тело словно становилось невесомым, а дух отрывался от этой ветхой, странной, бренной реальности. «Мир Хусейну, и Али ибн аль-Хусейну, и детям Хусейна, и сподвижникам Хусейна». В своей большой руке он сжимал крохотную ладошку Батуль, беленькую и нежную.

Рядом стоял пожилой иранец – старый усердный труженик, ветеран войны. Он читал Зиярат Ашура и плакал. «Харакят, харакят!» — закричали ему горластые служители мавзолея. Дедушка взмолился, чтобы ему дали дочитать концовку – но хранители Харама были непреклонны.

Батуль заплакала от жалости к этому трогательному старику.

– Их тоже можно понять, – сказал Хусейн Батуль, – на них такая ответственность за жизни миллионов. И так тяжело это все разрулить.

На обратном пути Батуль увидела прилавок с дынными соками и попросила Хусейна остановиться. На Кише, а тем более в Бейруте такой сок стоил бы приличных денег, но тут оранжевые дыни давили в неограниченных количествах, давая попить этого сока бесконечное количество раз. Молочно-сладкий, густой, мягкий, с мелкими осколками льда, тающими во рту, он был безумно вкусным. Батуль стояла, сосала сок через трубочку и балдела. Хусейн умилялся этому зрелищу и сам попросил крупного и жилистого иракца налить ему этого чудесного напитка.

Наконец, они вернулись в номер – каждый в свой – принять душ и прочитать вечерние намазы.

На следующий день у них был запланирован никях прямо в Хараме. Хусейн пришел туда заранее и стал ждать. Строгий, сухой и высокий мулла терпеливо дожидался прибытия невесты. И она появилась – в лучах заходящего солнца, в белой чадре и с ниткой жемчуга, обернутой вокруг головы, с лицом, на котором лежала чуть заметная косметика, вдруг сделавшая ее старше и ярче. Хусейн подумал, что ее естественная красота ему нравится больше, ведь именно она так поразила его тогда, в Кфар-Тибнет.

После заключения постоянного брака они отправились назад, уже в совместный номер на двоих.

Батуль совершила вечерние намазы, одетая в белоснежное широкое облачение, от которого приятно пахло масляными духами. Вслед за ней стал молиться Хусейн, краем уха слышавший шум душа и фена. Он прочитал мольбу после намаза и обернулся назад.

Батуль стояла перед ним в одном полотенце, обернутом вокруг тела. Ее светлое лицо заливал розовый румянец. Ее великолепные вьющиеся волосы оказались не каштановыми, а золотисто-русыми, а глаза – ореховыми. У нее была белая прозрачная кожа, чуть матовая, чуть светящаяся. Хусейн потерял дар речи, до того она была красива…

…После того, как все произошло, они пошли в душ. Вечером он был чуть теплым, и Батуль визжала от его холодка и удовольствия, когда Хусейн наводил на нее бодряще прохладную струю воды. После они легли спать, и, обнимая ее, Хусейн зарылся в эту копну русых волос, которые пахли шампунем с нотами амбры, сандала, мускуса…даже ее собственный запах кружил голову. Все напряжение длинного пешего хода спало с него, и он провалился в сладкий, глубокий, обволакивающий истомой сон – а, проснувшись и увидев рядом с собой это трогательное существо, он понял, что это лучшее, ради чего стоит жить эту жизнь.

Из романа Анастасии (Фатимы) Ежовой